В фильме вы цитируете Платона.
Да, приводим на лекции фразу Платона, которая и является отчасти ключиком к смыслу картины. Фразу я услышала в театре Анатолия Васильева, где провела четыре года — мы наизусть заучивали диалоги Сократа с учениками. В прекрасном произведении «Федр» излагается совершенно сумасшедшая платоновская теория о том, что наша душа сама по себе видела прекрасное еще до нашего рождения, и после, оказавшись в теле человека, она об этом прекрасном помнит. Например, любовь — как раз воспоминание о прекрасном.
Меня красота этой теории тогда поразила, я вдруг поняла, что сама ощущала это в детстве. Когда мы жили в Нижнем Новгороде и ходили с мамой вдоль серых домов, я всегда говорила: «Мне глазам больно, потому что некрасиво». И придумывала, что наш убогий и страшный дом похож на корабль и он куда-то плывет. Я понимала, что моя детская душоночка что-то такое помнит. Иначе ведь фиг знает, откуда взялось это представление о том, что красиво и что нет.
Сложно такую мысль визуализировать на экране?
Сложно так же, как сложно и рассказать том, что душа моей героини на протяжении всего фильма расширяется, сталкиваясь с окружающим миром. Она не хочет, но должна ходить по этим стремным квартирам, странным людям, говорить с ними — у нее учеба, практика.
Некоторые продюсеры, которым я давала читать сценарий, говорили: господи, какая чернуха. Наверное, они представляли себе грязные матрасы, заплеванные спермой стрипклубы. Нет, мы хотели снять материалистическую сказку, как я описываю этот жанр. Собственно, мы это и сделали — и в городе, несмотря на всю его депрессивность, и во всех интерьерах. В них есть надежда, воздух — важное понятие для нашего кино. Потому что я ни в коем случае не хотела снимать социальное кино или что-то близкое к документалистике. Мне кажется, документальное кино само по себе в сто раз круче всех попыток игрового быть на него похожим.
Мир Леры состоит из нескольких элементов: социология и учеба, стриптиз, сны, дом и мама. Как это все гармонично собрать в мозаику?
Мы не сразу поняли, как визуально это делать. Много говорили про то, что эти части ее жизни не должны сильно отличаться друг от друга. Парадоксально, но самый яркий — мир стриптиза. Он на самом деле такой, если мы говорим о том, какой он сегодня, какие там девушки, как они сами шьют себе костюмы и превращают выступления в целые перформансы. Это не только жуткие и злачные гадюшники, но и места средоточия щемящей надежды. Девушки надеются, что в один момент их вырвут оттуда, как морковку из грядки.
Конечно, спасибо огромное Васе, что он выдержал стиль, — он долго над этим думал. Спасибо и двум моим режиссерам монтажа. Сережа Тихненко работал над сценами и внутри них, а потом мы оказались в тупике из-за структуры, и на помощь пришел Сережа Иванов. Он выстроил это так круто, что появилась осмысленность, и заставил меня выкинуть все то, что «отсасывает» драматизм.
С ритмом у вас были проблемы? Надо ли было еще «сушить» и сокращать?
Это основной вопрос, который нам задавали все фестивали: почему длинно? Но мне было нужно, чтобы героиня ходила кругами, чтобы эти круги становились мрачнее, жестче. Структура сложная, попытки это «высушить» приводили к тому, что фильм начинал терять. Я понимаю, что зрителю нужно пережить какой-то момент внутри себя, чтобы в это погрузиться. Если проскочишь по верхам, то не сработает финал. Ты должен немного устать от этого вместе с героиней.
Как вы формулируете цель героини? Жить лучше — это же очень размыто.
Я бы сказала, что сначала у нее цели нет, она — спящая красавица, но потом начинает просыпаться. После того, как она начинает видеть мир вокруг себя, ее целью становится освобождение. Какая цель у гусеницы? Превратиться в бабочку. Но это цель не ее, а внутреннего устройства.
Что вы искали в актрисе на эту роль? И как нашли это в Анастасии Красовской?
Я интуитивно понимала, что мне нужно. Когда называла референсы — Жюльет Бинош, Лив Тайлер, Татьяна Друбич, — наш директор по кастингу Володя Голов выдирал на себе волосы: «Где я тебе их найду-то?» У меня еще много референсов было. Я искала ускользающую красоту, детскость и манкость, в то же время неправильность. Когда мы разместили объявление, меня захейтила половина «Фейсбука»: мол, я сексистка, раз мне нужна сексапильная героиня. Но это было нужно для того, чтобы красивые девочки начали слать мне свои фото и письма.
У Насти сексуальность другого свойства: она скрытая. Нужна была вот эта тайна. Когда я говорю «манкость», то имею в виду, что ты погружаешься в человека, не очень понимая почему. Вроде она внешне не такая яркая красотка — долговязая, хрупкая, тощая, длинная, сутулая, интровертная, при этом — красивая. Я понимала, что она у меня будет в каждом кадре, так что должно быть стопроцентное попадание. Это красота необычного свойства. Я в нее влюбляюсь, когда смотрю фильм, — и, кажется, с людьми так же происходит.
Спасибо Кристине Асмус, Равшане Курковой, Максиму Виторгану, что запостили мое объявление. Именно у Максима мама Насти Красовской увидела объявление и выслала мне фото — я сразу среагировала. Потом Настя прислала самопробы — хорошие! А далее отказалась от роли.