17 апреля, понедельник
Пустоши, низины, болота, песчаная тоска у побережья неласкового моря. Картошка, селедка. Еще железные дороги — как же в таком живописном уголке континента без железных дорог. И гигиеничные серые курятники рабочих предместий. Пока "мастерская мира" — это все еще Англия, но мы тоже стараемся, очень. Это наша родина, сынок.
На юге — там лень, коровы на жирной неуставной зелени горных пастбищ, вульгарные кожаные штанишки, дурацкая расхлябанность, непрактичные замки с монастырями, папистская мания все бросить и всей деревней справлять какое-нибудь там Благовещение или Успение.
А еще дальше, за альпийскими горами, ultra montes,— там-то гнездится самая погибель нашему орднунгу.
Нет, конечно, Германия — не единственная страна, которая даже и до сих пор мыкается с этой разницей в самосознании севера и юга. Но, пожалуй, больше нигде в Европе эта разница не была так отчетливо окрашена еще и в конфессиональные тона.
Пруссия, regnum Borussiae,— ее бы и не было без Реформации. В 1525-м Альбрехт Бранденбург-Ансбахский, великий магистр Тевтонского ордена, сложил с себя сан, отрекся от римской веры и объявил орденскую территорию собственным наследственным герцогством — и так возникло первое протестантское государство на свете. Без малого век спустя, после смерти его бездетного сына, Пруссия перешла старшей ветви Гогенцоллернов, правившей в Бранденбурге. А в 1701 году стала королевством, а при Фридрихе Великом показала зубы всей Европе и вырвалась в большие державы. Чем не карьера?
Но так она и дальше шла, аннексия за аннексией. С перерывом на Наполеона, планировавшего ее раздавить, но не раздавившего — и пожалевшего об этом у Ватерлоо при виде прусского корпуса Блюхера, но было уже поздно. В 1871 году вековая борьба за верховенство в Германии между двумя державами, католической (Австрия) и протестантской (Пруссия), завершилась. "Великогерманский" проект, согласно которому над Германией, как в "первом рейхе", воцарились бы Габсбурги, похоронили окончательно. Корону новой империи заполучил Берлин.
Фото: DIOMEDIA / imagebroker
То, что главный устроитель этого, канцлер Бисмарк, лютой ненавистью ненавидел все русское — это мы знаем, это нам бродящие по интернету фейковые цитаты давно разъяснили. Интереснее, что к своим немецкоязычным соседям он на самом деле относился совсем не ахти, и тут уж на каждую цитату можно найти архивную справочку. Вот о Баварии, например: "баварец — нечто среднее между австрийцем и человеком".
И дело не только в том, что они были в геополитическом смысле супостаты. Первое десятилетие Бисмарка на посту канцлера единой Германии — время гонений на католицизм, по меркам второй половины XIX века просто невиданных. Номинально боролись против клерикализма вообще, фактически немецкие католики расплачивались за "ультрамонтанство", за запоздалые претензии "загорного" Ватикана.
В 1870-м папа Пий IX — несмотря на взлет антиклерикальных настроений по всей Европе, предупреждения со стороны даже и вполне католических государств и оппозицию внутри духовенства — провозгласил на Первом Ватиканском соборе догмат о папской непогрешимости. Общественное мнение возмутилось; работу собора прервали войска новорожденного Итальянского королевства, покончившие с папским государством, упрямый понтифик отверг все предложенные ему компромиссы и гордо заперся в Ватикане, рассылая оттуда анафемы.
Берлин ответил сначала запретом на политические высказывания в проповедях, полным отстранением духовенства от школьного образования, потом изгнанием из империи иезуитов и еще ряда орденов, занимавшихся вполне невинными вещами вроде содержания больниц, потом введением обязательного гражданского брака и передачей государству же ведения актов гражданского состояния.
Как будто бы обычные либеральные меры, да и называлась эта кампания Kulturkampf, "борьба за культуру". Но борьба выходила, во-первых, совершенно нелиберальной по средствам, а во-вторых — односторонней. Лютеранские и реформатские организации и так-то без всякой борьбы давно были под пятой у государства, но католическое духовенство вздумало сопротивляться. В результате треть монастырей была закрыта, четверть приходов осталась без клира, половина епископов и сотни рядовых священников оказались за решеткой или в изгнании, а дипломатические отношения с Ватиканом, разумеется, были надолго разорваны.
Позднее, в 1892 году, отечественный историк Николай Кареев, обозревая современное ему положение дел в изучении истории протестантизма, уверенно писал: "Главная заслуга исторического выяснения всей эпохи <Реформации> принадлежит <...> писателям протестантским или сочувствующим протестантизму, как известной форме религиозного сознания". К этому он, однако, прибавлял не без удивления: "Любопытно только, что тяжба между двумя лагерями перенесена теперь на новую почву: прежде спор шел о том, на чьей стороне религиозная истина, тогда как теперь противники стараются доказать, одни — что Реформация содействовала общему культурно-социальному прогрессу, другие — что она его затормозила, т. е. отыскивается некоторый неконфессиональный исторический критерий для решения вопроса о значении Реформации".
Немецкая наука и общественная мысль и до 1870-х развивали идеи насчет культурно-социального прогресса — такое видение Реформации, например, прекрасно встроилось в марксизм. И конечно, прямым текстом альтернативные воззрения никто не запрещал. Но Бисмарк с его культуркампфом в этом смысле олицетворял совершенно определенный социальный заказ. Да и те вопросы в регуляции исторической науки, которые от государства зависели (распределение университетских кафедр, к примеру), подозрительно часто решались в пользу все того же лагеря.
В результате научному и околонаучному мейнстриму ХХ века так и достался готовый набор простых постулатов: старая Священная Римская империя — бессмысленное и никчемное учреждение, новая Германская империя — учреждение в общем и целом прогрессивное; если католицизм, так обязательно "феодально-католическая реакция" (в отечественной науке, например, это и прежде 1917-го ходячее выражение), если Реформация — то "выражение чаяний передовых слоев общества". Есть черное, а есть белое, никаких полутонов.
Исследователи публицистики и общественного мнения показывают, что вдобавок в бисмарковской Германии антикатолический ресентимент возродил старые пропагандистские штампы, которых в таком количестве не водилось, наверно, с XVI столетия. Вера тех, на юге,— сплошные извращения, истеричные бабские предрассудки, заблуждения темного мужичья, иезуитское коварство. Ну а наша вера — совершенство человеческого духа, моральная стойкость, мудрое соответствие передовым государственным и общественным идеалам. А также мужественное порождение исконной германской народности: в представлениях культуркампфа о "культурно-социальном прогрессе" был и такой компонент, который, к несчастью, очень пригодился чуть позже — в 1930-е.
